Когда Иванов покончил с ревизией содержимого стариковских ящиков, время валило за полночь. Буквально в каждом сантиметре земли его взору являлись все новые и новые хитросплетения волокон грибницы. И несть им числа, и не видно им конца… Начала, правда что, тоже не было видно.
- Спрут, спрут… - ворчал майор, перерыхлив на скорую руку последний ящик. Что за спрут такой, Толик не знал. Должно быть, служивый припомнил что-то свое, давнее.
– У них может, и спрут, - продолжал ораторствовать себе под нос Иванов. - А у нас грибница. Тихая и незаметная, в землю русскую ушла. Чуть климат помягчает – и полезут, полезут они опять. Как опята после дождя. Эх-х!... Ну, ладно, - дисциплинированно одернул себя же Петр Сидорович. – Со связями его я почти закончил. Действуй, Афанасий!
Афанасий Фокич Мальцев не заставил себя долго ждать. Снова раскрыл он свой кованый сундучок весу немалого (судя по тому, как ковер под ним примялся). Крышку сундучка венчали сплетенные в вензель литеры ВВ. Снова достал Афанасий тот самый ножик. Свешников смотрел на вот-вот сотворящейся беспредел во все глаза – никак не ожидал он от современных органов поножовщины. Добросердечный Мальцев, перехватив испуганный взгляд ближнего своего, поспешил его утешить.
- Будет не страшно, странно только немножко,- пообещал он Толяну. - А это, - обратился он непосредственно к ножу, переливающемуся в его тонких пальцах старинным приглушенным блеском, - это вообще-то меч. Кладенец, изволите ли…
- А чего такой… маленький? – зачем-то спросил Толян, у которого от крепчающего абсурда ситуации голова шла кругом.
Фоня повзвешивал меч на руке, словно бы прикидывая, маленький, или в самый раз. А потом сказал:
- Стесался. Стесался за долгие годы службы.
- Ну ладно, Михаил Олесьевич. Ваш выход, - весело отнесся он к деду, который вот уже пятый час безвылазно торчал в кресле. Дед в своем уголку весь как-то ссохся, скривился и скукожился, и замер столь неподвижно, будто впал в анабиоз. В ответ на призыв Мальцева он, кряхтя, полез из мягкой мебели наружу.
- А кстати, что за имя вычурное вы себе выдумали – Микаэл Олесьевич Боровик-Рощин? Ваши попроще легенды выбирают. Ивановы, Петровы… - трепался неугомонный Мальцев.
- Кх-кхе! – нарочито кашлянул майор. Фоня осекся. Но дед не почувствовал неловкости. Временно забыл он и о скукоживании и прочем битье на жалость. Спина старика распрямилась, глаза колюче блеснули из складчатых век.
- Сам подумай, почему, если латынь разумеешь, - отбрил Мальцева дед. – А Олесьевич – потому как лес мне отец, да и в память о Белоруссии. А Боровик-Рощин наследственная фамилия наша. Когда-то вся семья моя под боровиками жила. В прекраснейшей собственной роще под Калязиным. На Волге…
Фоня разом как-то разом сник, утратив любую веселость.
- Ну-ну, а дальше что? – спросил он у старика уже совсем другим, пытливым исследовательским тоном.
- Что-что, - передразнил дед. – Ничего хорошего! Сначала этот хам ваш пришел, нагрянувший. Потом город затопили.
Пришлось спасаться всем, кто может. Мне, значит, посоветовал наш леший Михайло Ларионович на запад в Белоруссию подаваться. Там, говорит, места грибные, непролазные. Полесье называется. Кто ж йих знал, что болота…
Дед замолчал. Паузой воспользовался Толик.
- Он говорил, что партизанил. Что семь лет ему было, как он в Белоруссии партизаном был, вот! – наябедничал он на Боровика даже сам не представляя, зачем. Так, для порядку.
- А и был! – тоненько выкрикнул дед. – Семь веков мне сравнялось допрежь, как война эта ваша началась. Думал, тихо себе просижу, во мху схоронюся. Боровиков нет, так хоть подберезовик там попадается - кривенький, завалящий. Ан нет! Вначале начало землю трясти. Потом дымом застить. А потом пришли на поляну мою эти, партизаны. Все грибы, какие есть, в первый же год и поели. Что делать? Пришлось мальчонкой прикинуться, и к ним идти.
- Спешите видеть - героическая морква и лесные тати! – зловеще процедил майор. – Партизанил он. Чего только на допросе да не услышишь.
- Это правда! – со слезой в голосе вопил старик. – После этого я решил уж начальный вид не принимать. Интернат… Училище… На трубе выучился – в оркестр меня взяли…
Дед плакал. Не по-деланному, а по-всамделешнему, с натуральными слезами, сбегающими на бабочку по пятнистым дряблым щекам. Фоня непроизвольно опустил руку с мечом. Но жесткий майор не унялся.
- Хватит, хватит, нечего тут мерехлюндию разводить, - отчеканил он. – Тоже мне драма – гриб-изгнанник. Глядите на него! Урожденный боровик. Червивая аристократия! Правильно вас наши в 17-ом году…
- Кхе-кхе, – интеллигентно прочистил горлышко Фоня. Теперь уже майор осекся на полуслове. И несколько скомкано, завершил свою пламенную речь так:
- А значит, как к старому то вернулись, - сразу вспомнил, что Боли-Бошка? Вот и давай, прыгай назад. В себя, в себя. В свой, как ты там излагаешь, начальный вид. А то поздно уже, спать охота...
Фоня, держа свой нож тире меч наотмашь, встал посреди комнаты. Дед отошел в угол, затем разбежался, легко подпрыгнул и совершил над холодным оружием переднее сальто. Толик протер глаза – но они показывали именно то, что он видел. Старик тем временем изготовился к новому прыжку. Ап! – и сальто вышло двойным. Микаэл Олесьевич громко пыхтел, но ничто более не выдавало в нем чрезмерости физических усилий. Але-гоп!, - и дед аки неведомый олимпийский чемпион, задумавший на покое тряхнуть стариной, перевернулся над ножом три раза!
То, что приземлилось после этого на край ковра, достойно отдельного описания...
- Спрут, спрут… - ворчал майор, перерыхлив на скорую руку последний ящик. Что за спрут такой, Толик не знал. Должно быть, служивый припомнил что-то свое, давнее.
– У них может, и спрут, - продолжал ораторствовать себе под нос Иванов. - А у нас грибница. Тихая и незаметная, в землю русскую ушла. Чуть климат помягчает – и полезут, полезут они опять. Как опята после дождя. Эх-х!... Ну, ладно, - дисциплинированно одернул себя же Петр Сидорович. – Со связями его я почти закончил. Действуй, Афанасий!
Афанасий Фокич Мальцев не заставил себя долго ждать. Снова раскрыл он свой кованый сундучок весу немалого (судя по тому, как ковер под ним примялся). Крышку сундучка венчали сплетенные в вензель литеры ВВ. Снова достал Афанасий тот самый ножик. Свешников смотрел на вот-вот сотворящейся беспредел во все глаза – никак не ожидал он от современных органов поножовщины. Добросердечный Мальцев, перехватив испуганный взгляд ближнего своего, поспешил его утешить.
- Будет не страшно, странно только немножко,- пообещал он Толяну. - А это, - обратился он непосредственно к ножу, переливающемуся в его тонких пальцах старинным приглушенным блеском, - это вообще-то меч. Кладенец, изволите ли…
- А чего такой… маленький? – зачем-то спросил Толян, у которого от крепчающего абсурда ситуации голова шла кругом.
Фоня повзвешивал меч на руке, словно бы прикидывая, маленький, или в самый раз. А потом сказал:
- Стесался. Стесался за долгие годы службы.
- Ну ладно, Михаил Олесьевич. Ваш выход, - весело отнесся он к деду, который вот уже пятый час безвылазно торчал в кресле. Дед в своем уголку весь как-то ссохся, скривился и скукожился, и замер столь неподвижно, будто впал в анабиоз. В ответ на призыв Мальцева он, кряхтя, полез из мягкой мебели наружу.
- А кстати, что за имя вычурное вы себе выдумали – Микаэл Олесьевич Боровик-Рощин? Ваши попроще легенды выбирают. Ивановы, Петровы… - трепался неугомонный Мальцев.
- Кх-кхе! – нарочито кашлянул майор. Фоня осекся. Но дед не почувствовал неловкости. Временно забыл он и о скукоживании и прочем битье на жалость. Спина старика распрямилась, глаза колюче блеснули из складчатых век.
- Сам подумай, почему, если латынь разумеешь, - отбрил Мальцева дед. – А Олесьевич – потому как лес мне отец, да и в память о Белоруссии. А Боровик-Рощин наследственная фамилия наша. Когда-то вся семья моя под боровиками жила. В прекраснейшей собственной роще под Калязиным. На Волге…
Фоня разом как-то разом сник, утратив любую веселость.
- Ну-ну, а дальше что? – спросил он у старика уже совсем другим, пытливым исследовательским тоном.
- Что-что, - передразнил дед. – Ничего хорошего! Сначала этот хам ваш пришел, нагрянувший. Потом город затопили.
Пришлось спасаться всем, кто может. Мне, значит, посоветовал наш леший Михайло Ларионович на запад в Белоруссию подаваться. Там, говорит, места грибные, непролазные. Полесье называется. Кто ж йих знал, что болота…
Дед замолчал. Паузой воспользовался Толик.
- Он говорил, что партизанил. Что семь лет ему было, как он в Белоруссии партизаном был, вот! – наябедничал он на Боровика даже сам не представляя, зачем. Так, для порядку.
- А и был! – тоненько выкрикнул дед. – Семь веков мне сравнялось допрежь, как война эта ваша началась. Думал, тихо себе просижу, во мху схоронюся. Боровиков нет, так хоть подберезовик там попадается - кривенький, завалящий. Ан нет! Вначале начало землю трясти. Потом дымом застить. А потом пришли на поляну мою эти, партизаны. Все грибы, какие есть, в первый же год и поели. Что делать? Пришлось мальчонкой прикинуться, и к ним идти.
- Спешите видеть - героическая морква и лесные тати! – зловеще процедил майор. – Партизанил он. Чего только на допросе да не услышишь.
- Это правда! – со слезой в голосе вопил старик. – После этого я решил уж начальный вид не принимать. Интернат… Училище… На трубе выучился – в оркестр меня взяли…
Дед плакал. Не по-деланному, а по-всамделешнему, с натуральными слезами, сбегающими на бабочку по пятнистым дряблым щекам. Фоня непроизвольно опустил руку с мечом. Но жесткий майор не унялся.
- Хватит, хватит, нечего тут мерехлюндию разводить, - отчеканил он. – Тоже мне драма – гриб-изгнанник. Глядите на него! Урожденный боровик. Червивая аристократия! Правильно вас наши в 17-ом году…
- Кхе-кхе, – интеллигентно прочистил горлышко Фоня. Теперь уже майор осекся на полуслове. И несколько скомкано, завершил свою пламенную речь так:
- А значит, как к старому то вернулись, - сразу вспомнил, что Боли-Бошка? Вот и давай, прыгай назад. В себя, в себя. В свой, как ты там излагаешь, начальный вид. А то поздно уже, спать охота...
Фоня, держа свой нож тире меч наотмашь, встал посреди комнаты. Дед отошел в угол, затем разбежался, легко подпрыгнул и совершил над холодным оружием переднее сальто. Толик протер глаза – но они показывали именно то, что он видел. Старик тем временем изготовился к новому прыжку. Ап! – и сальто вышло двойным. Микаэл Олесьевич громко пыхтел, но ничто более не выдавало в нем чрезмерости физических усилий. Але-гоп!, - и дед аки неведомый олимпийский чемпион, задумавший на покое тряхнуть стариной, перевернулся над ножом три раза!
То, что приземлилось после этого на край ковра, достойно отдельного описания...